Эхолетие - Страница 48

Врач окинул взглядом Бартенева, поправил очки и негромко произнес:

– Когда встанете на ноги, будьте внимательны. О себе много не рассказывайте. Здесь есть наседка, кличка Мячик, но не исключаю, что есть кто-то еще. Больше слушайте, меньше говорите. У вас травма головы, так что возможна частичная амнезия. Может, и выпутаетесь. Еда убогая, но есть надо обязательно. Сейчас это единственное лекарство для вас, и старайтесь больше спать. Это приказ.

Вернулся Василий с мокрой тряпкой в руке и передал её врачу. Нестеров парой движений ловко превратил оторванный рукав в полноценный компресс и положил его на лицо Бартенева. Владимиру Андреевичу стало совершенно спокойно, несмотря на всю тяжесть переживаний и физической боли. Минут через десять он безмятежно уснул.

На следующее утро Бартенев проснулся вполне полноценным человеком. Лицо болело, но больший дискомфорт причиняли ему собственные брюки, от которых нестерпимо несло мочой. Бартенев был уверен, что он проснулся именно от этого запаха. Подождал около часа, пока закончится очередь к умывальнику. Потом осторожно, придерживаясь руками за нары перебрался к нему, снял с себя брюки и как смог застирал их. Отжимать было сложно, рукам не хватало былой силы, поэтому, слегка умыв лицо и сполоснув рот, он вернулся на свое место и кое-как пристроил сырые брюки для просушки.

– Здравствуйте, Владимир Андреевич, – поприветствовал его Нестеров, – не надо стесняться и беспокоиться. Здесь у половины людей штаны обмочены. Анатомия, знаете ли. Когда человек в стрессовой ситуации или при смерти, сфинктеры расслабляются, и вуаля – приходится отрабатывать в собственные брюки. Просто вам надо адаптироваться к этому. И чем быстрее, тем лучше.

– Рад видеть вас, Яков Семенович, – ответил Бартенев, улыбаясь, – на обратной дороге я уже не стеснялся, и пока вешал брюки, мне кажется, я полностью адаптировался, потому как делал это не задумываясь, по какой-то давно забытой привычке.

– Так, так, – широко улыбнулся Нестеров, – может, у вас на самом деле амнезия и вы уже не первый раз в тюрьме?

– Нет, абсолютно точно помню, меня здесь не было. К тому же я троцкист-террорист или наоборот, террорист-троцкист, а за это, я полагаю, еще в первый раз должны были расстрелять.

– Шутить изволите? Похвально. Присутствие духа даже критической ситуации говорит о силе характера, уважаю. А если принять во внимание еще обмоченные штаны… – рассмеялся врач и прикрыл кулаком рот.

– А вас-то за что привлекли, если мой вопрос уместен, конечно? – Бартенев поддержал шутливый тон беседы. – Кому-то что-то не то отрезали?

– Не успел, батенька, не успел, – Нестеров наклонился к Владимиру Андреевичу и негромким голосом изложил: – Видите ли, я из семьи священника, в четырнадцатом году после окончания Томского университета был мобилизован и отправлен на фронт, где работал в полевых лазаретах до конца войны, потом попал в армию Колчака, а с двадцатого года в Красную армию и в лисецкий гарнизонный госпиталь. Сами понимаете, я со своей биографией был заранее обречен, и сито чекистского отбора оказалось для меня слишком частым, – врач задумался и вздохнул, – так что я с вами одного поля ягода теперь. Оказывается, по заданию троцкистской организации я занимался вредительством и вообще готовил массовое отравление военнослужащих всего лисецкого гарнизона. Но, – Нестеров поднял вверх указательный палец и улыбнулся, – практики у меня теперь хоть отбавляй.

В этот день Бартенев впервые попробовал тюремную баланду. Сначала он долго рассматривал содержимое миски, сидя на нарах, потом выписывал ложкой замысловатые круги по буроватой жидкости, и наконец решился. Но не успел он поднести ложку ко рту, как был остановлен странным вопросом:

– Изжогу или гастрит досрочно не хотите заработать? – Нестеров опустился рядом и показал свою миску. В отличие от бартеневской в ней почти ничего не было, – Обратите внимание вон на ту очередь к умывальнику, – и он кивком указал направление.

Владимир Андреевич присмотрелся и увидел десяток людей, стоящих к раковине друг за другом. Самый первый, открыв воду производил странные манипуляции со своей тарелкой.

– А что они делают? – обратился он к Нестерову.

– Ничего особенного. Моют баланду, – ответил тот, – дело в том, что здесь всё приготовлено на комбижире, и соответственно можно даже болезнь сосудов заработать при длительном применении. Поэтому надо стерилизовать. Первым делом слейте всю жидкость в парашу, а всё, что останется, промойте еще несколько раз. Порция существенно уменьшится, но будет полезнее, если в данных условиях можно вообще употреблять это слово. Да и местным хлебом не увлекайтесь, – он отковырял немного мякиша, скатал его в шарик и кинул в соседнюю стену. Шарик расплющился и остался намертво прилепленным к стене. – Ешьте только корки. Идите, занимайте очередь, я потом покажу результат.

Бартенев покорно постоял в очереди минут тридцать, еще минут пять «мыл баланду», потом вернулся на место и съел то, что осталось в миске, и закусил, по совету Нестерова, корочками хлеба. Через сутки Нестеров показал ему, что осталось висеть на стене. Серая масса превратилась в нечто похожее по ощущениям на глиняный черепок: «Не забудьте – только корки».

Прошла неделя. На допросы пока не вызывали, часы тянулись медленно и бестолково. Вечера коротали за неторопливыми разговорами с Нестеровым. Тот всё успевал. И больным помочь, и перекинуться с кем-то словом, и поговорить с Бартеневым. Однажды он присел на нары в дурном расположении духа.